Сестра последнего русского Царя в украинской хате ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА РОМАНОВА.
Юрий САФОНОВ
Трудно возродить в памяти множество самых разных городов, через которые проходил мой фронтовой путь. Но есть среди них такие, которые вспоминаются особенно отчетливо. Таков - Старобельск, небольшой город на берегу замечательной реки Айдар, раскинувшейся среди степей и лугов Луганщины. Мне довелось побывать там в 1943 году с нашей армией.
На Старобельск песчаными логами Мы двигались в палящий зной, пешком, Солдатскими моими сапогами Там солнце перемешано с песком...
Запомнился старый монастырь, опутанный тогда колючей проволокой - след от лагеря, где гитлеровцы истязали военнопленных. Запомнились тихие, почти деревенские улицы, ведущие прямо в степь. Там-то, на одной из них, встретил я Ивана Леонтьевича, украинского прозаика, с которым часто общался в предвоенные киевские годы.
- Здравствуйте, Иван Леонтьевич! – обрадовался я. - Камо грядеши? Семья Романовых
- Да вот, иду по любопытному адресу. Сообщило местное начальство, Мало-Садовая, 5. Очень интересный адресок. Если хотите, пойдем вместе. Думаю, не пожалеете... Идти пришлось недолго. На Мало-Садовой паслись гуси. Их длинные шеи вытягивались нам навстречу. Дом № 5 оказался, собственно, не домом, а обыкновенной сельской хатой под соломенной крышей, с подслеповатыми оконцами. На завалинке - две старушки. Иван Леонтьевич спросил у них, где живет Ксения Александровна Романова? - А вот здесь, - ответили они, указав на дверь. Мы постучали. На пороге появилась солидная женщина в черном одеянии. - Простите, здесь проживает княгиня Ксения Александровна? Мы хотели бы поговорить с нею. - Сейчас доложу. И исчезла в сенях. Вскоре снова появилась на пороге. - Пожалуйста. Княгиня ожидает вас. Тесные сени, комната. Но комната, опять-таки, сельская: пол земляной. Но все очень чисто, прибрано. Комната похожа на светелку. Темная икона в углу, лампадка. У стены, возле стола - швейная машина марки «Зингер», на столе - глиняная ваза, а на стене над высоко взбитой кроватью - большая групповая фотография: вся царская фамилия! Сам государь с императрицей. У их ног на стульчике - царевич, а позади - княжны... Когда мы вошли в комнату, хозяйка из-за стола поднялась нам навстречу. Очень пожилая, можно сказать, старая женщина, сухощавая, одетая в темное платье, прическа высокая, живые глаза, внимательные. Глаза казались намного моложе, чем она сама... Хозяйка пригласила нас сесть у стола, на котором лежала закрытая книга. Я искоса глянул на обложку: «Ф. Панферов. Бруски». - Простите, Ксения Александровна, за наше вторжение. Мы хотя и в военной форме, но к вам пришли не по служебным делам, а исключительно чтобы познакомиться... Княгиня слегка улыбнулась, кивнула головой: - Пожалуйста... Иван Леонтьевич пояснил, что мы - литераторы, военные журналисты. Узнав о ее пребывании в Старобельске, не могли пропустить случая повидаться с нею и услышать рассказ о ее - такой необычной - судьбе. Мы были бы за это весьма благодарны... Княгиня снова кивнула головой в знак понимания и согласия. - Скажу откровенно: я рада познакомиться с вами. У меня не часто встречается случай поговорить с людьми вашей профессии. Охотно расскажу вам обо всем, что вас интересует... - Прежде всего, - сказал Иван Леонтьевич, - нам интересно узнать, как вы очутились в Старобельске и как вам тут жилось и живется? - Что ж, я рада рассказать вам целую повесть о моей судьбе. Но прежде всего мне хочется угостить вас по русскому обычаю чаем с вареньем. Варенье сама готовила из крыжовника, который растет в садике у моего домика. Княгиня позвала женщину, которая открывала нам дверь. Мы потом узнали, что это - монашенка Старобельского монастыря, ухаживающая за старой княгиней. На столе появились стаканы, чайник, печенье и в блюдечках варенье из крыжовника. Сразу стало уютно. И княгиня начала свой рассказ. - В феврале 17-го года, когда мой брат отрекся от престола, я находилась на фронте, в Галиции, в качестве патронессы военных госпиталей. Вот взгляните на фотографию... Княгиня подошла к семейному фото, висящему над кроватью. - Вот я в форме сестры милосердия... И мы увидели молодое женское лицо, обрамленное косынкой с красным крестом. - Еще в Петербурге, - продолжала княгиня, - я в кругу придворных дам для высочайшего примера всем остальным - плела раненым рукавицы, носки, шарфики и прочие шерстяные вещи. Это умение очень пригодилось мне здесь, в Старобельске. Но я забежала вперед. Итак, на фронте меня застала весть о великой смуте. События развивались стремительно. Меня интернировали немцы, я очутилась в Германии и там узнала о величайшей трагедии, о гибели моего брата и всей его семьи в Екатеринбурге. Ну а что было дальше? А дальше, убитая горем, коротала свою жизнь в эмиграции, в Париже, совершенно одинокая. Муж мой - Петр Дмитриевич Святополк-Мирский умер в начале войны. От него у меня были дети - пятеро сыновей и одна дочь. От них не имела никаких вестей. Лишь об одном - самом старшем - знала, что он где-то на Дону, в армии Деникина, а потом и о нем заглох всякий слух... И вдруг, это уже шел 1925 год, узнаю от одного знакомого, приехавшего из России, что мой старший сын Федор - жив. Никем не преследуемый живет инкогнито в Городище - небольшом городке Киевской губернии, работает бухгалтером в конторе сахарного завода... В этом месте Ксения Александровна на минуту прервала свой рассказ, наклонила голову, видимо, погрузившись в воспоминания. Я сидел, всецело захваченный ее рассказом. Все было настолько фантастично, что каждая услышанная фраза отпечатывалась в моей памяти. Я до сих пор вспоминаю некоторые интонации, тембр ее голоса, приглушенного годами. Иван Леонтьевич ждал с нетерпением, так же, как и я, продолжения рассказа. А княгиня, видя нашу заинтересованность, возвратилась к своим далеким дням. - После известия о том, что мой Федор жив, мною всецело овладело одно-единственное желание: увидеть сына, обнять его и - умереть. Больше мне ничего не было нужно. Моя эмигрантская жизнь, в которой я давно разочаровалась, стала для меня еще более тягостной. К моему патриотическому чувству присоединилось другое: материнская привязанность, стремление обнять родного сына. Голос матери зазвучал в моем сердце с необоримой силой. Меня звал сын, и я решила идти на его зов. Идти во что бы то ни стало. Только это отныне связывало меня с жизнью. Для достижения поставленной цели я пустила в дело все мои эмигрантские связи и все мои средства, все мои сбережения. И я нашла людей, которые помогли мне снова ступить на родную землю. Как я это сделала, рассказывать сейчас не буду, история длинная, я уже рассказывала об этом там, где нужно... Долго ли, коротко ли, но я морским путем добралась до Санкт-Петербурга, до родного Питера. Надо ли говорить с каким волнением и радостью ходила по его проспектам?! Меня снабдили в Париже необходимыми адресами. Я была хорошо принята. Но путь предстоял еще долгий: через Москву, а потом - в Киев, в Украину. В Москве и в Киеве я тоже была многими очень хорошо принята. Я и не предполагала, что у меня на родине осталось еще столько друзей! И вот наконец разыскала в украинском Городище бухгалтера сахарного завода. И тут меня постигло горчайшее разочарование. Оказалось: как гласит пословица - Федот, да не тот. Похож удивительно, прямо-таки двойник, а все же не он, не мой Федор... Что же мне оставалось делать? Возвращаться назад, доживать свои дни в эмигрантском омуте, дать втянуть себя в интриги, наветы и сплетни?! Политика давно меня перестала интересовать. А жизнь приближалась к последней грани. И я решила: пусть хотя бы вечный покой найду на своей родине. И пошла я тогда в ГПУ... Слово это княгиня произнесла протяжно: ге-пе-у-у... Посмотрела на нас, едва улыбнувшись. И продолжала: - Да, пошла в местное ГПУ, попала к секретарю и говорю: «Я родная сестра царя». Тот посмотрел на меня, как на сумасшедшую, и говорит: «Иди бабка отсюда... И без тебя делов много...» Но я решила не сдаваться. Пришла на следующий день, добралась до главного начальника. Слова мои заинтересовали его. Я подробно рассказала ему обо всем, ничего не скрывая. Поверил он мне или не поверил, но решил все же запросить обо мне Харьков, тогдашнюю столицу Украины. И вот я уже на казенный кошт добралась до Харькова. Там отнеслись ко мне более внимательно и запросили Москву. И вот я снова, тоже на казенный кошт, отправилась в стольный град. Побывала на Лубянке, прошла все проверки, окончательно выяснили мою личность, назначили небольшую пенсию и привезли сюда, в Старобельск, на постоянное жительство, но без права выезда. И вот начиная с 1927 года живу здесь. Пошел уже шестнадцатый год... Здесь княгиня снова замолчала и обвела глазами свою светелку. А мы спросили, как, на какие средства прожила она? Княгиня слегка улыбнулась и сказала, что, оказывается, человеку по-настоящему необходимо намного меньше, чем ему кажется. Сказала, что их, царских детей, готовя к жизни, учили многому, но как раз это оказалось совсем не нужным. А насущно необходимым оказалось то, чему она обучилась случайно. И княгиня напомнила нам то, о чем уже рассказала: о своем умении плести рукавицы, носки, шарфики, все, чему она обучилась во время войны. Это рукоделие и поддерживало ее жизнь тут, в Старобельске. Заказчиков было много, и они охотно приносили ей молоко, хлеб, яйца, крупу и деньги. В беседе нашей снова наступила длительная пауза. Княгиня, видимо, ожидала от нас новых вопросов. Иван Леонтьевич спросил, как жилось ей последние полгода, то есть при немецких оккупантах? Как ей кажется, отличаются ли гитлеровские немцы от тех, которых она знала раньше? Ксения Александровна кивнула головой в знак того, что ей ясен смысл вопроса. И возобновила свой рассказ. - Они вторглись в Старобельск, как орда. Стреляли среди ночи, вламывались в дома, грабили, убивали. Когда начали стучать в двери моего дома, я стала на пороге и закричала по-немецки: «И это - немцы?! И это такие немцы?!» Гитлеровцы остановились и сказали, что произошло недоразумение: они, мол, не знали, что здесь живет немка... Ну а дальше, вы сами знаете, что тут творилось. Сотни людей убивали, молодежь целыми эшелонами увозили в рабство... Я в меру своих возможностей старалась помочь нашим людям. Арестовали одну старобельскую женщину - врача. Я пошла к начальнику гестапо, потребовав ее освобождения. Тот ответил, что, как ему известно, женщина насквозь советская. «Ну и что ж, что советская? - сказала я ему. - Время такое было. Но она прекрасный врач. Отпустите ее хотя бы из уважения ко мне. В противном случае буду жаловаться самому фюреру»... И отпустил. Верно, осложнений побоялся... И таких случаев было немало. Об этом могут вам рассказать местные жители, которые меня отлично знают. Беседа наша с княгиней слишком затянулась, мы чувствовали это. Злоупотреблять гостеприимством не хотелось, пора было прощаться. Но в заключение я позволил себе один вопрос: «Гестапо все знало о вас?» - А как же? Все знало! Однажды начальник гестапо вызвал меня и предложил мне работать у него переводчицей. Я сказала ему: «Вы с ума сошли! Не забывайте, с кем вы разговариваете! Ни слова больше! Ауфвидерзеен!» А вообще-то гитлеровские чинуши, к счастью, мало интересовались мною. Конечно, следует учесть, что они в Старобельске побыли очень недолго. Да и обстановка для них была крайне нервозной: до Старобельска доходили слухи о грандиозной битве под Сталинградом. Гром этой битвы отзывался эхом на берегах Айдара. Гитлеровцам в такое время было не до архивной княгини, им надо было позаботиться о собственной шкуре. Иван Леонтьевич под конец поинтересовался, на какие же средства существовала княгиня при немцах. «Вас по-прежнему выручало рукоделие?» - спросил он. - Нет, - вздохнула княгиня. Мои скромные доходы прекратились. А при гитлеровском гебитскомиссариате работала типография: печатали объявления, приказы, призывы. Как правило, на трех языках: немецком, русском и украинском. И стала я работать в той типографии корректором: жить как-то надо было... Княгиня посмотрела на нас и сказала взволнованно: - Я хочу сделать вам ужасное признание. Время, знаете, было голодное, а в той типографии печатались продовольственные карточки для сотрудников немецких учреждений. Целыми листами печатались. Не удержалась я - и присвоила однажды целый такой лист... Выходит, я его украла? Так ведь? А с другой стороны я подумала тогда так: ведь это они наше добро награбили, это они воры и грабители. Стало быть, мой грех был не столь уж большой... Признание это было исполнено глубокого исторического смысла. Подумать только: великая княгиня, бывший член императорского дома, крадет продовольственную карточку в гитлеровской типографии... и при этом резонно считает, что как бы забирает назад украденное гитлеровцами добро. Тем более, что думать так она имела право, потому что многие продукты передавала нашим военнопленным, томившимся за решеткой местного монастыря... Пора было прощаться. Я невольно еще раз обвел глазами стены и всю обстановку великокняжеской хаты... Ксения Александровна заметила это, снова сдержанно улыбнулась и спросила: «Присматриваетесь к моей резиденции? Какой же вы ее находите? Я признался, что не мог не подумать, какой своеобразный дворец преподнесла ее княжескому высочеству судьба. Ксения Александровна добавила: - А ведь я, знаете, привыкла. Хотите верьте, хотите нет, человеку, повторяю, нужно намного меньше, чем ему кажется. Во дворце я часто скучала. Люди там были для меня как бы за стеклянной стеной. А здесь я видела жизнь такой, как она есть. Люди, с которыми я здесь общалась, относились ко мне как к человеку, понимали меня и, думаю, не осуждали... Ксения Александровна проводила нас до порога и внезапно остановилась: - Позвольте и мне задать вам один вопрос. Он мучает меня, душу мою жжет. Скажите, как это могло случиться? Неужели это какая-то мистика? Иван Леонтьевич и я были ошеломлены и в один голос спросили: «О чем это вы? О ком?». - О Распутине. Что это было? Я не раз пыталась убедить ее - говорю об императрице, об Александре Федоровне: отстрани его! Кривотолки пойдут! Не послушалась она... Я убеждена, что неправда всякие сплетни, слухи об их особых отношениях. Но влияние на нее он и вправду имел почти неограниченное... Что это было? Эти слова прозвучали как настоящий всплеск боли и гнева. Подумалось, миновали годы и годы, гигантские события, как горы, надвигались на эту женщину. Беседуем мы с ней в дни, когда мир потрясают громы войны, когда судьбы миллионов людей висят на волоске и о каком-то там Распутине не вспоминает, наверное, ни одна живая душа на Земле... А вот нашелся человек, который принес на дне своего сердца даже сюда, на берега Айдара, свою душевную травму и свой стыд за то позорное пятно, которое наложил на царскую династию временщик и фаворит. Оказывается, княгиня неотступно думала о нем. Мы уже выходили на крыльцо, когда княгиня снова обратилась к нам с вопросом: - Скажите, пожалуйста, вы, как военные, должны знать: когда же закончится война? - Вы задаете нам самый трудный вопрос, - ответил Иван Леонтьевич и рассказал нечто вроде анекдота, популярного тогда на фронте. Возвратился, мол, поздней, ненастной ночью маршал Жуков. Сутки не спал. Усталый, с трудом добрался до своего командного пункта и, снимая с себя мокрую шинель, спрашивает своего адъютанта: «Скажи, Петя, когда же эта проклятая война кончится?!»... Ксения Александровна посмеялась с нами и, тяжело вздохнув, сказала, что надеется все же на этот, 43-й год. Мы вынуждены были ее огорчить, отдав предпочтение будущему, 44-му. Я даже вспомнил стихи из армейской газеты: Снаряды ложатся средь вражьего стана, защитники родины мчатся вперед, разрывы гремят, как шаги великана, - то сорок четвертый с победой идет! Всем нам хотелось близкой победы. Все мы буквально бредили ею. И на крыльце старобельской хаты, прощаясь с княгиней, родной сестрой последнего русского царя, мы пожелали ей дожить до победы. И она дожила до нее, как свидетельствует надпись на металлическом кресте под кронами старобельского кладбища:
Об удивительной судьбе этой женщины я впервые услышал еще в начале 60-х. Тогдашний секретарь Луганского облисполкома Дмитрий Прасолов рассказал однажды, что на кладбище города Старобельска якобы есть могила с мраморным надгробием, на котором золотыми буквами выбита надпись: «Великая Княгиня Ксения Александровна Романова». Это захоронение родной сестры последнего русского самодержца Николая II. Она-де, не успев эмигрировать в годы революции, избрала этот город для жительства, где с разрешения властей и пребывала вместе с компаньонкой, зарабатывая на пропитание рукоделием.
Когда Старобельск оккупировали фашисты, Ксения в тот же день была приглашена на завтрак к генералу Клейсту, который предложил ей переехать в Берлин, на что Великая Княгиня с достоинством ответила: «Я русская и хочу умереть у себя на родине». Тогда ей предоставили возможность выбрать любой дом в городе — какой она пожелает: не гоже, мол, такой особе ютиться в тесной землянке. Но она и от этого отказалась. Единственное, на что Ксения согласилась, — пользоваться услугами немецких медиков. На том разговор и закончился. Правда, комендант города все же велел установить у жилища Ксении Александровны табличку с надписью на русском и немецком: «Не беспокоить ее Высочество», чему она была очень рада, поскольку в ее землянке за ширмой находились... раненные советские танкисты. Немецкое лекарство очень пригодилось. Танкистов удалось выходить, и они благополучно перешли линию фронта. Пользуясь расположением оккупационных властей, Великая Княгиня также спасала из фашистского концлагеря наших военнопленных и арестованных местных жителей, которым грозила расправа. Вот почему после освобождения Старобельска органы госбезопасности ее не трогали. Умерла Ксения Александровна уже в конце 40-х, передав государству все свои фамильные ценности. Единственное, о чем она просила, —непременно высечь на ее надгробном камне ту самую надпись: «Великая Княгиня...»
Ничуть не сомневаясь в компетентности секретаря облисполкома, я, по молодости, загорелся этой темой и предложил редакции областной газеты, где тогда работал, командировать меня в Старобельск. Ответ был более чем неожиданный: «Да о чем там писать! Это же факт общеизвестный!» Уже позже, сотрудничая в республиканской «Рабочей газете», я не раз подкатывался к редакторам с идеей рассказать читателям о загадке «царской сестры». «Да, это очень интересно, — говорили мне. — Но об этом как-нибудь позже»... Вспоминая время от времени о невостребованной теме, я очень переживал: уйдут из жизни свидетели, исчезнут документы, забудутся семейные предания... Несколько раз порывался провести, так сказать, частное расследование, посвятить этому отпуск... Наивный! В этом я убедился окончательно, когда несколько лет тому назад, наконец, приехал в Старобельск. Еще не успел как следует осмотреться, как меня пригласили зайти к местному представителю КГБ. Вежливо поинтересовавшись, что мне уже «удалось выудить», он неожиданно предложил свои услуги. «Меня интересуют документы о Ксении, — сказал я. — Они наверняка у вас имеются». Мой собеседник вдруг поскучнел. «Нет у нас таких документов». Понятно, я ему ничуть не поверил и от помощи отказался. «А вообще ничего из этой вашей затеи не получится, — пообещал он на прощанье. — Уже были здесь. Искали. Уехали ни с чем»... ...Сотрудник КГБ ошибся. «Выудить» удалось многое. Очень помог в этом бывший работник Старобельского райисполкома Иван Мирошниченко, историк по образованию. Он снабдил меня именами, адресами, телефонами. Признался: крест из сваренных металлических труб с надписью «Кс. А.Романова» на могилке Ксении Александровны установил он. Никакого мрамора никогда там не было. Как выяснилось, Иван Евсеевич давно уже интересуется судьбой Ксении. Знает несколько версий ее появления в Старобельске. По одной она, находясь в эмиграции, якобы получила письмо от своего бывшего лакея, сообщившего ей, что в селе Погребище на сахарном заводе бухгалтером работает ее младший сын Василий. Он болен и нуждается в уходе. Это и побудило Ксению тайно перейти польско-украинскую границу. Но, как оказалось, лакей ошибся. Это был не Василий, а местный житель. Возвращаться за границу Ксения уже не могла и обратилась к киевским чекистам за разрешением поселиться в Старобельском монастыре, который она навещала еще будучи Великой Княгиней. Когда же монастырь закрыли, Ксения вместе со своей подругой-монашкой купила землянку, где и прожила до самой кончины. По другой легенде она возвратилась на родину через китайскую границу. Будто бы даже по дороге китаец-проводник ее ограбил. Были и иные варианты. Мирошниченко озадачил меня еще и тем, что в разное время, по его словам, в Старобельск наезжали журналисты и писатели из Луганска, Донецка, Харькова, Киева, тоже собирали сведения о Ксении, но всех их смущало то, что при обилии этих, порой взаимоисключающих версий, ни одна из них не подтверждалась документально. Никаких официальных записей не сохранилось. Даже точной даты смерти Ксении никто назвать не мог! Редактор местной газеты Валентин Бутков, которому я принес свое обращение к старобельчанам с просьбой помочь мне в поиске, познакомил меня с бабой Нюсей — Анной Павловной Жилиной. Еще в молодые годы она, благодаря своей тетушке Ермогене, монашке, навещавшей Ксению, близко сошлась с княгиней. «Как сейчас вижу ее землянку, — вспоминает Анна Павловна. — Войти в нее можно было только низко согнувшись. Внутри —по-монашески скромно, но чисто и уютно. Часто к Ксении Александровне наведывались соседи. Кто принесет молочка, творога, яиц, кто корзиночку фруктов со своего сада. Княгиня великолепно рукодельничала. Помню, как я любовалась изготовленными ею шляпками, гарусными кофточками, шарфиками. Все это, как правило, делалось по заказам местных модниц. Сама она одевалась, по нашим тогдашним представлениям, старомодно, но опрятно. Очень любила кружева. В ее стройной высокой фигуре, прическе, умении держаться ощущалась «княжеская порода», которая удивительно гармонировала с аскетической простотой. Не изменила она своей манеры поведения и с приходом немцев. Никогда не забуду ту решительность, с которой Ксения вступилась за моего родного брата Александра, оказавшегося в лагере для военнопленных. Перед оккупацией Старобельска Саша находился в составе так называемого истребительного батальона. Батальон этот отступал вместе с другими разрозненными армейскими подразделениями в сторону Дона. Но 8 июля 1942-го — число это я запомнила на всю жизнь — их окружили, взяли в плен и под усиленной охраной пригнали в бывший Старобельский женский монастырь, где оккупанты срочно организовали лагерь военнопленных. Суд над его обитателями был короткий: фашисты ежедневно отсюда машинами увозили наших бойцов и командиров на расстрел. Конечно же, такая участь постигла бы и Сашу. Просто пленных было много, и каждый из них ожидал своей очереди. Узнав, что Саша в концлагере, мы с мамой Пелагеей Петровной прибежали к тетушке Ермогене, умоляя ее просить княгиню заступиться за брата. Ксения Александровна выслушала тетю и тут же без лишних слов направилась к коменданту лагеря. Что уж она там говорила — не знаю. Но не прошло и четверти часа, как вместе с ней к нам вышел измученный Саша. Мы с мамой бросились в слезах к княгине, готовые целовать ей руки, но она остановила нас, сказав тихо: «Успокойтесь. Все в порядке». В ту же ночь Саша ушел из города в лес к партизанам. А 23 января 1943 года — в день освобождения Старобельска — он забежал домой попрощаться с нами, потому что уходил на фронт. Александр успел повоевать, был тяжело ранен, дожил до Победы. К сожалению, сейчас его уже нет среди нас. Но род его продолжается. Как раз редактор Валентин Бутков женат на его дочери...» Баба Нюся «вывела» меня еще на одного человека — Екатерину Федоровну Червякову, чья судьба в годы оккупации вплотную соприкоснулась с Ксенией. Договорились встретиться на старом кладбище, где похоронена княгиня. ...На могилке Ксении Александровны лежали свежие алые тюльпаны. Мы к ним прибавили и свои. Холмик кем-то недавно утоптан и приглажен. Но без оградки и даже самого простого надгробья. Слушаю неторопливый рассказ старенькой Екатерины Федоровны. — Мишка, мой старшенький, в свои пятнадцать лет был уже комсомольцем, оставаться под немцем не хотел и пристал добровольцем к одной из отступавших наших частей. Не знаю, имел ли он какое оружие, но солдатского обмундирования у него не было точно: в чем его проводили, в том и вернулся. Ноги разбиты до крови. Объяснил: их окружили где-то под Пятигорском, но он сбежал и пешком два месяца добирался до Старобельска. Не успела его с дороги накормить борщичком — входят полицейский и немец. — Ты Червяк? — спрашивает полицай. — Я, — отвечает. — Собирайся, пойдем с нами. Я за ним следом — в комендатуру. Дома бросила еще троих ребят —мал-мала меньше. Плачу, хочу пройти к самому главному, объяснить —какой, мол, из Мишки солдат. Совсем ведь еще мальчишечка. А часовой у входа в комендатуру, тоже полицай из местных, не пускает. — Зря убиваешься, — говорит. — Его сегодня ночью все равно расстреляют. Уже и не помню, сколько я простояла там, у комендатуры. Вижу —выводят Мишеньку и еще нескольких ребят. Лица у всех в крови, еле ноги тянут — мучили, видно. Шепнули: перегоняют в тюрьму. «Значит, все. Конец», — решила я. Всему городу ведь известно, что из тюрьмы дорога одна — в яму. Три месяца просидел Мишенька в тюрьме, ожидая своей очереди. Как узнала позже, несколько раз выстраивали их во дворе, отбирали в машину каждого второго, и оба раза Господь сыночка миловал. Люди говорят: «Что ты, Катерина, думаешь! Ведь в любой момент могут выхватить и Михаила. Беги к княгине!» Я — к ней. Обливаюсь слезами, на колени упала: «Спасите сыночка!» Ксения Александровна смутилась, подняла меня с колен. «Хорошо, —отвечает. — Попробуем. Я сейчас напишу записку». Нацарапала она что-то по-немецки. «Отнесите коменданту тюрьмы», —велит. Взяла я ту бесценную бумажечку и в тюрьму. А у входа полицейский опять не пускает. Я ему и так, и сяк. Он же, зверь, как схватит винтовку и меня что есть силы прикладом по голове! В глазах у меня так все и поплыло. Очнулась — весь ворот в крови, волосы слиплись. Кое-как поднялась и уже не побежала — поплелась снова к княгине. Она увидела меня и все поняла. «Ждите здесь!» — сказала. Оделась и сама пошла к коменданту. Сколько времени прошло, не знаю. Мне показалось — вечность. Возвращается Ксения Александровна: «Идите, — говорит, — к себе. Ваш сын уже дома»... Как ни жалко было расставаться с сыночком, решила: пусть лучше отсидится в надежном месте. Даже ночевать не оставила. Через несколько дней за ним снова пришли — отправлять в Германию. Я сказала, что после тюрьмы он дома не появлялся. Так Мишеньку удалось спасти... Нашлась свидетельница и еще одного подвига Ксении Александровны, о котором я уже был наслышан, но подтверждения тому не имел. Надежда Ивановна Никуенко рассказала, что во время оккупации, когда фашисты забирали молодежь на работу в Германию, отчаявшиеся родители обратились к Ксении Александровне с просьбой о помощи. В сопровождении Никуенко та отправилась в городскую комендатуру с целым списком ребят и девушек, на котором тут же появилась резолюция: «Не отправлять». Ксении Александровне, как утверждает Никуенко, удалось убедить немецкого чиновника, что «у всех у них туберкулез»... Верили ей оккупанты? Не хотели или даже остерегались возражать Ее Высочеству? Разгадку этого феномена попыталась дать в разговоре со мной жительница Старобельска, хорошо знавшая Ксению Александровну, Наталья Васильевна Оборовская. «Судя по всему, — полагает она, —немцы слепо внимали каждому ее слову, видя в ней искреннего врага Советской власти. Они даже мысли не допускали, что княгиня, которой революция по сути перечеркнула всю жизнь, растоптала прошлое и лишила будущего, снизойдет до того, чтобы выручать из беды своих гонителей. В этом, собственно, и состоял весь парадокс линии ее поведения».
